В ответ на публикацию предыдущего рассказа поступило некоторое количество упреков по поводу моего незнакомства с темой и логичный вопрос на тему наличия смысла в том самом рассказе. Смысл как-то раз огласил один из его рецензентов: «дураку стеклянный член ненадолго».
Однако, коли народ просит, даю рассказ со смыслом. И даже не с одним. Но всё это уже для тех, кто «осилит».
Линия раздела
Точка зрения автора может не совпадать с точкой зрения его персонажей
Штаб партии «Коммунистического Возрождения России» можно было принять за редакцию третьесортного журнала, в последние два месяца неожиданно ставшего самым продаваемым изданием в стране. Будто бы новому фавориту стало тесно в его вчерашнем седле, и оно треснуло под раздавшейся от гордости… да-да, именно спиной. Хотя перегруженная листовками, лозунгами и плакатами стена штаба и вызывала смутные ассоциации с замаскированной медалями грудью Брежнева, за привилегию раздаваться вели борьбу спина и нисходящие части тела. Спина побеждала. Нижние полушария пока что проводили слишком мало времени в мягких креслах, а следовательно, эпоха их разрастания была делом будущего. Ноги должны были находиться в хорошей спортивной форме, дабы в случае провала отвести беду от всего остального тела, точнее сказать, быстро отвести тело от беды.
Зато спина, как я уже сказал, расширялась. Она готовилась к приему на себя всей махины управления государством. Это становилось понятным, благодаря реакции телевидения и не желтых, но упорно желтеющих газет, об этом красноречиво говорили завсегдатаи пивнушек и еще более красноречиво – постоянные потасовки на улицах. Впрочем, куда-то идти было не обязательно, достаточно просто окинуть взглядом штаб. Здесь повсюду чувствовалось движение. Движение «от», так непохожее на движение «к». Двигались из штаба в более подходящие места, грезили золочеными апартаментами, телефонами с гербом и благородной государственной деревянностью столов. Представляли себя за рулем бешено несущегося к светлому будущему правительственного лимузина, в разгаре фантазии исключив из внимания шофера, чтобы не портить масштабности зрелища.
В штабе, изображающем из себя офис, пребывало опустошение, пугающее своей внезапностью. Как будто вечеринку одним махом покинули все гости. Для полноты картины не хватало разве что туфельки, оброненной в суматохе коммунистической Золушкой.
Кроме меня здесь остался только охранник, и то в фойе. Поручение «дождаться ревизоров для окончательного заметания следов» мне дал сам тов. С. Г Прокофьев, прибавив заодно рекомендацию «не спускать глаз с конфиденциальной информации». Поскольку, где тут еще осталась эта самая информация, я все равно не знал, мне приходилось довольствоваться разглядыванием предвыборного плаката, изображающего тов. Прокофьева с широкой улыбкой и целеустремленным взглядом чуть левее потенциального избирателя.
За этим занятием я провел около двух часов, пока не пришел охранник и не доложил, что в двери вот уже минут пять ломится какая-то «средней», – как он выразился, – «потрепанности» девушка.
Термин «ломиться» к девушке, как оказалось, был применен неправильно. Она скорее билась как мотылек о стеклянную дверь здания. Увидев, что охранник вернулся с кем-то еще, в ее глазах, один из которых был подведен огромным синяком, загорелась надежда. Девушка вдвое сильней, чем раньше, атаковала прозрачную преграду и, обессилев, осела. Мне даже показалось, что ее подстрелили.
Но нет. Она не была ранена, только сильно напугана и истощена. Как я понял из ее бессвязного лепета, бегать ей сегодня пришлось крайне много, а в качестве дополнительных острых ощущений, довелось и подраться с каким-то революционно-опозиционным психом, который от обилия эмоций, навеянных наступлением временной анархии, долго не мог определиться – грабитель он или насильник. От него девушке достался скользящий удар кастетом, а ему от нее – обломленная шпилька, застрявшая в жирном бедре.
Итак, Золушка таки нашлась. Правда, туфелька была потерянна в безвестном московском переулке, а ее бывшая обладательница явилась в экс-дворец, вместо того, чтобы бежать из него, как поступили три часа назад почти все придворные.
Очутившись в холле, она скинула у ступенек оставшуюся туфлю, от чего ее походка перестала напоминать врожденную хромоту (зато о хромоте заговорили следы, чередуя абрис слегка влажной левой ступни с кроваво-грязным пятном правой) и допрыгала, опираясь на мое плечо, до «комнаты для отдыха» – крохотного помещения, где почти в вертикальном положении были приткнуты два дивана, друг напротив друга, и смехотворного размера столик.
– Можно воды, – попросила чуть слышно девушка.
Я сходил в офис за стаканом, захватив заодно банку кофе и электрический чайник. В офисе была аптечка, из нее я взял бинт и зеленку. После этого я наполнил в уборной чайник со стаканом, и как заправский эквилибрист балансируя добытым, вернулся в комнату. Девушка уже успела прийти в себя. По крайней мере, «спасибо» она мне сказала твердым голосом.
В мгновение ока стакан был опорожнен и поставлен на стол рядом с уже начавшим посапывать чайником. Девушка протянула мне руку и представилась. Неброская фамилия типа Петрова-Сидорова задержалась у меня в голове ровно столько, сколько необходимо электрохимическому импульсу на преодоление пространства между ушами, другими словами, вылетела через противоположное ухо раньше, чем я успел отпустить руку девушки. Зато ее имя я запомнил, хотя и оно не отличалось экстраординарной редкостью.
Валя. Просто Валя. Без отчества, без официальной полноты имени Валентина. Валя с ненатянутой улыбкой и несдержанным всхлипом от прикосновения бинта, пропитанного зеленкой, к стертой до крови ноге.
Собственно, на этом обмен любезностями стоило бы прекратить и запереть ее на отдых в предназначенной для него комнате. Но из глубин моего зачерствевшего от постоянных лишений и приобретений нутра пробивалось почти инопланетное чувство с названием на грани исключения из памяти – симпатия. Я махнул рукой на строгие рекомендации сидеть безвылазно в офисе и остался с Валей.
Не обладая размахом конференц-зала и функциональностью рабочего кабинета, комната для отдыха взамен предоставляла почти домашний уют. А отсутствие окон шло ей только на пользу: революция была в полном разгаре только вне этих стен. Мне кажется, я только сейчас снова ощутил себя человеком.
Моей новой знакомой хотелось спать, но из уважения ко мне она боролась со сном. Быть может, кровоподтек не очень гармонирующая с улыбкой вещь, но улыбка Вали была мне очень приятна.
– Я поймала себя на мысли, – сказала вдруг Валя, – что ты ведь можешь оказаться кем угодно. Даже насильником. Затащил меня сюда, поставил охранника у дверей и… Я даже сделать с тобой ничего не смогу… Глупая мысль, правда? Зачем бы ты стал поить меня кофе… – у тебя ведь там кофе? – …бинтовать мне ступню, если бы хотел только изнасиловать?
– Последовательность человеческих поступков не всегда логична. А революция, увы, еще сильнее расшатывает людей. Их вообще любой беспорядок меняет. Человек мог просто так каждый день ходить на работу, быть примерным семьянином… – сделай себе кофе, чайник уже вскипел, – …и не проявлять никакой социальной опасности. А потом, бац, революция, и у человека полная свобода в голове. С сегодняшнего дня все можно. Кради, насилуй, ничего не бойся, закону сейчас не до тебя. Тот псих, что на тебя напал, вчера мог быть служащим химкомбината или продавцом в соседнем магазине, – (про себя я удивился насколько легко и естественно у нас получилось перейти «на ты»), – Мне кажется, некоторых людей сдерживает только закон. Никакого внутреннего контроля, никакой морали…
– Мораль – противоречивая штука. – В меру задумчиво сказала Валя. – Порой она заставляет нас делать страшные вещи. Те ребята на баррикадах не забыли мораль – они о ней вспомнили. Я знаю, я с ними разговаривала. Идти и стрелять в революционеров их заставляет чувство долга, мораль, а не ее отсутствие. И самое страшное, что мы создали им эту мораль, мы их воспитали.
– Не знаю. Я их не воспитывал. Мне вообще этот прессинг мозгов никогда не нравился. – Я взял из рук Вали свою порцию кофе. – Конечно, революция без поддержки народа не делается, и народ всегда приходится слегка надурить, объяснить ему, как говорится, чего он хочет. Но все равно меня просто тошнит, когда отъевшийся олигарх жалуется с экрана телевизора, что его притесняют, а простой рабочий, еле сводящий концы с концами, ему сочувствует. Зато молодежь не тошнит, для нее все в порядке.
– Ты считаешь, – откуда-то из полусна пробормотала Валя, – что ты не принимал участие в воспитании? Мне всего двадцать пять, а я и то принимала. Принимала… Значит за все в ответе. Но ведь любая война, любая, хуже любого промывания мозгов… Лучше ее остановить… – каждая ее фраза повисала в пространстве между диванами и нехотя дожидалась прибытия следующей, – Я не хотела войны… Мне жалко и тех, в кого стреляют, и тех, кто стреляет…
– Если человек настолько отмороженный, что стреляет при любой команде «огонь», не разбираясь, кто ее отдал, то его и жалеть не зачем. – перебил я. – Человек должен отдавать себе отчет в каждом поступке. И уж тем более, если он собрался стрелять в кого-то, неплохо было бы ему обдумать, ради чего он это будет делать. «Потому что мне так сказали» – очень слабый аргумент. Хотя вообще-то такой человек безобиден… пока некому скомандовать «огонь». Естественно, когда в тебя стреляют, глупо рассуждать о том, что «этого парня просто обманули». Но точно так же глупо потом его репрессировать. Он же не понимал, что его обманывают… Правда, поймет ли он это теперь?
Валя спала. Ее подростковое лицо во сне выглядело совсем детским. Сейчас она выглядела не больше, чем на четырнадцать. Только тело выдает – у четырнадцатилетних вроде бы все не так выступает. Или так? Я попытался вспомнить последнюю встреченную мной четырнадцатилетку. Похоже, это было где-то в прошлой жизни, а все остальное время я проживал на Марсе, по нелепой случайности напоминавшем то квартиру тов. С. Г., то очередной штаб, то заранее тщательно спланированный «стихийный» митинг. Быть может, где-то в толпе и были молодые девочки, но я об этом не задумывался – они вместе с измотанными отсутствием зарплаты рабочими, ожесточенными старичками и молодыми людьми различных степеней бритоголовости сливались в одну мягкую, податливую массу. А я лепил из нее. Лепил, лепил, лепил. По своим проектам, по проектам тов. Прокофьева, по проектам еще какого-нибудь, случайно пробегавшего мимо, полупрофессионального архитектора человеческих душ, как и все мы уверенного, что он-то точно знает как надо, как хорошо, как правильно.
Моя профессия физик-ядерщик канула в лету вместе с красным дипломом, от хронического безденежья трансформировавшимся в красный флаг. «Какая может быть физика, если народ голодает?», – спрашивал я себя, – «Что я могу дать народу, кроме очередной ядерной бомбы?». Ответ находился непринужденно и как-то подозрительно легко: «Конечно же, надежду на завтрашний день, достойную зарплату, стабильную экономику, непьющего президента…». Та часть меня, которая отвечает за ответы, вообще всегда говорила громче и реагировала быстрее. Что, впрочем, было полезно. Народу ведь не нужны вопросы, он их и сам задавать может. Зато с ответами у него проблема. Не идут они у него как-то. Спросите любого простого труженика, мнящего себя специалистом в политике: «что же нам делать, чтобы жить хорошо?», и он вам, не задумываясь, ответит: «чтобы жить хорошо, надо, чтобы у власти стояли честные люди, в стране была нормальная политическая ситуация, и экономика непременно ничем не болела». То есть, его ответ сводится к простой констатации факта: «чтобы жить хорошо, надо жить хорошо».
Мы обладали чудесной и редкой способностью отвечать. И были готовы отвечать. Но оказалось, что и ответы народу не нужны. Не заводят почему-то толпу выкрикиваемые в мегафон дифференциальные уравнения экономики, не скандирует она имена ученых, умудрившихся их решить. Ведь чего хотят услышать от нас обездоленные пенсионеры и выброшенные за борт благополучия бывшие советские чиновники? Что виновные будут наказаны, что зарплата за последние полгода будет выплачена завтра, причем, откуда она прямо завтра возьмется, никто думать не хочет. И кому поручить отделение виновных от невиновных тоже. Главное воодушевление, порыв. Ну что же, мы согласны.
…Послушайте, как радуется толпа, дорогой тов. Прокофьев. Вы две минуты назад крикнули ей, что новая власть в вашем лице ответит чаяниям народа. Что интересно, все остальные политики сказали то же самое. Но у вас это как-то особенно убедительно получилось. То ли улыбка у вас шире, то ли подбородок более волевой, а может людям достаточно и того, что этот самый подбородок у вас пока еще можно отличить от щек…
А ведь за нами шли. Потому что мы умели научить идти за нами даже парализованного в детстве инвалида. Умели привить людям чувство праведного гнева и справедливого негодования. Не мы одни, конечно.
Бывают барды, которые поют только о застенках, железных занавесах и коррупционерах. Бывают писатели, которые из всех жанров овладели только одним – критикой существующей власти. И пока власть существует, они тоже не исчезнут. Их песни будут петь на вечеринках, в походах, на демонстрациях, на подпольных концертах. Их книги будут тщательно, буква за буквой, переписывать от руки, распространять по конспиративной сети, а в наше время еще и спонтанно выплескивать их в интернет. Но что случилось? Почему же ты замолчал, бард? Где же твои новые книги, писатель? Мы требуем продолжения банкета!
А всего-то на всего сменилась власть. Высмеиваемый, порицаемый и поругаемый режим ушел в прошлое вместе со своей оппозицией, которая настолько увлеклась своей оппозиционностью, что стала оппозицией профессиональной. Чем же нам заменить намалеванный краской на заборе лозунг «Антинародный режим – к стенке!»? Может быть, задумчивым «Ура…»? Или другим словом из трех букв, еще более адекватно выражающим ситуацию? Где былой задор? Где азарт? Почему вчерашний революционер сегодня только зевает, отмахиваясь от вопроса «вот мы и победили, что теперь?», неактуального как снег в июне. Не потому ли, что мало разрушать, надо бы для разнообразия созидать время от времени. А то место некоего Н. Е. Набатова, президента «антинародного режима», займет тов. С. Г. Прокофьев, который ничем, в сущности, от господина Набатова не отличается. Даже лицо у него станет через пару месяцев таким же одутловатым.
И, к сожалению, деньги растут на деревьях только в Стране Дураков. Мы-то умные. Значит, все равно врачи с учителями будут без зарплаты. И пенсионерам по-прежнему есть будет нечего. И военные будут жить подпольной продажей военной техники. Но как же так? Получается, мы снова всех обманули?
Нет, обман – слишком неопределенное слово. Мы обещали, что будет хорошо. Подождите – будет. Время еще не пришло. Мы еще все починим, наладим, причешем и подстрижем. Если научимся стричь, конечно. А это вряд ли.
Есть две группы людей. Одни свергают власть, а другие правят страной после сего действа. На всем готовом. Перекатывая по свежезавоеванному столу череп Первого Человека Революции, чей портрет только сегодня утром висел в каждой уважающей жизнь своих обитателей комнате.
Очевидно, по собственной же инициативе мы попали в первую группу. Сейчас как раз кончается первая фаза, когда мы стяжаем славу, гарцуем на коне и не испытываем недостатка в лавровых листьях для супа. На врученных нам венках мы могли бы лет эдак тысячу продержаться и еще в фонд голодающих детей Африки пожертвовать.
Мы на трибуне, тов. Прокофьев, а вон те внизу ловят жестикуляцию ваших рук лучше, чем если бы вы были кукловодом, а они – марионетками. Они за нас. Мы получили, что заслуживаем. Кстати, заодно проверили, что мы можем. Например, нам ничего не стоит не оставить камня на камне от здания парламента всего лишь шевельнув рукой. Достаточно только тов. Прокофьеву показать на него пальцем и множество маленьких (так кажется с трибуны) существ ринется исполнять повеление своего хозяина. Мне кажется, их следует называть «джиннами», так как они обладают тем же чрезвычайно полезным даром строить дворцы и разрушать города.
Они взялись из ниоткуда. А может, вывелись из людей. Тов. С. Г. Прокофьев окончательно заполучил их в свое распоряжение, открыв несколько десятков тысяч замшелых сосудов, замаскированных под избирательные урны. Те выборы он, естественно, выиграл, и так же естественно проиграл: демократически настроенные власти совершенно не обрадовались неожиданному для них успеху возрождающихся коммунистов и признали выборы недействительными. Тов. С. Г. гордо расправил крылья, дал десяток пресс-конференций и… согласился с нелегитимностью выборов.
На повторных выборах он повторил свой успех. Это еще меньше обрадовало власть, и она во всеуслышанье заявила, что кое-кто жульничает, чем сильно напомнила одного проигравшегося вдрызг картежника из анекдота, потребовавшего вернуть ему деньги, на основании того, что он передергивал во время игры. Но по отношению к тов. С. Г. Прокофьеву денежных требований официально не предъявлялось. Вместо этого его оповестили о том, что партия «Коммунистического Возрождения» теперь вне закона, а следовательно, вне закона и сам тов. Прокофьев, что, само собой, лишает его права быть президентом. Тов. Прокофьев мысленно пожал руки прозорливой власти и, даже не обмыв после этого свои, показал ими джиннам с каких именно районов следует начинать разрушение города. Таким образом, все потенциальные соперники запрещенного законом тов. С. Г. нанесли визит небытию.
Единственная проблема: как только революция была претворена в жизнь, мы были из этой жизни вычеркнуты. С чем я и поздравляю себя, а также тов. Прокофьева, который, должно быть, любуется сейчас через пуленепробиваемое стекло прелюдией к собственному низложению.
Я протянул невидимому тов. С. Г. руку и сшиб со стола чайник. От звука удара Валя вздрогнула и открыла глаза.