«Автор неправ», — пишет гражданин, — «на самом деле я совсем не такой. Я на самом деле не просто перекладываю бумажки, а с глубоким смыслом их перекладываю! Да. Я тоже произвожу. Я произвожу возможность для рекламного агента создать у граждан потребность в йогурте с чудо-биодобавками. Вот. Или нет, я произвожу почву для создания перераспределения денег между покупателями и продавцами. Ну не прямо почву — атмосферу почвы. Ну, среди многих других, которые тоже производят атмосферу почвы. Или предпосылки для появления атмосферы».
«Мне, кроме того, зарплату платят. Так что я тоже всё не просто так. Кому-то же надо ведь этим заниматься, да и вообще это крайне полезная деятельность. В конце концов-то я вот эдак все бумажки переложил и очень устал. Поэтому, — раз устал и зарплату платят, — наверно всё-таки оно полезно. Ну и чего такого, что я деньги зарабатываю? Нормально же — мне надо на что-то жить, да? Автор меня, вот, обвиняет, что я — козёл, поэтому автор — сам такой!»
Перво-наперво тут что? Тут мы видим странное. Тезис: «клоуны — пидарасы», а в качестве опровержения тезиса комментатор почему-то доказывает, что он не клоун. Это наводит на подозрения, что на самом деле вся «неправильность» тезиса в его неполиткорректности. Он неприятен комментатору, поэтому «неверен»: комментатор узнаёт себя, читает «про себя» плохое, от этого обижается и начинает гневно излагать: во-первых, он не клоун, во-вторых, не так уж и плохо быть клоуном, а в-третьих, и пидарасом тоже в общем-то неплохо, в-четвёртых, автор мог и промолчать, а раз не промолчал, то…
Фактически, это всё не опровержения тезиса, а попытка каким-то образом отвертеться от изложенного. Срочно доказать, что такое — не про тебя, да и вообще (это на всякий случай, если первый пункт не пройдёт) тут всё враньё. Оно особо выпукло, поскольку в статье никаких фамилий не названо. Там только критерии. И выводы из них — в общем виде, без указаний на личности. Доказывающий «тут не про меня» гражданин сам себя палит — никто ж не говорил, что про него. Это он сам себя узнал. И мало узнал — начал кричать «это не я», чем себя выдал.
В реальности сомнения «про меня или не про меня» терзают тех, про кого это и есть. Тем, не про кого, им очевидно, что это не про них. Производящий полезное и без советов со стороны знает, что он производит, как и зачем. И спроси его «а что ты произвёл?», он просто пальцем покажет: вот это. Не в абстрактную виртуальность, а на конкретную сущность. На прибор или формулу. И взглянувшему вполне очевидно: эта штука — произведена. Можно посомневаться, заявившим или кем-то другим, но произведена с очевидностью. Когда речь пошла про «производство порядка», «возможности» или чего-то подобного, это как раз и значит: не очевидно. Не очевидно даже самому якобы производящему. Но остатки собственного достоинства у большинства всё-таки ещё сохранились, поэтому всё ещё тяжело признавать: «да, я ничего не произвожу, извините». Надо как-то себя оправдать. И тем выдать.
Почему, собственно, выдать? Вот тут приведу наиболее близкий и понятный ярым опровергателям пример. Про институт. В институте я частенько (особенно на ранних курсах) приходил сдавать экзамены, будучи вообще не в курсе, про что предмет. В результате врождённой и благоприобретённой сообразительности, впрочем, на пересдачу не попадал ни разу. Однако, самое главное, мне в этих случаях хотелось, чтобы от меня преподаватель как можно быстрее отвязался. Перестал задавать вопросы. И отпустил. Очень это трудно было — искать способ, как подсмотреть в учебник, и по нескольким выхваченным фразам вывести в голове всю мировую физику за десять минут. Кроме общей тяжести процесса, ещё и результат оказывался предсказуем: вывести всю физику получается далеко не всегда.
А ещё тяжелее было делать вид, что я в теме. Что я всё понимаю и не хуже, чем вон тот ботан за соседним столом. Вот здесь чуть-чуть забыл только, но, честное слово, я учил. Я учил, дяденька преподаватель. Я занимался, я тоже студент. Ну, не отличник, но хорошист, да. Может, троечник, но всё равно я стараюсь. Кто-то же должен, дяденька преподаватель, заполнить эти бумажки. И от завода к магазину товары переправлять надо, поэтому и я, ведущий протокол перевозок, тоже учил, тоже в потенциале хороший студент. Просто у вас, дяденька преподаватель, предмет мне не очень нужный. Я после института собираюсь пойти программистом, а вы мне про дифуры какие-то. Поэтому я не так налегал. Вы сами подумайте, если повар про дифуры не знает, то он плохой повар что ли? А повара ведь тоже полезны.
Мне выпрашивать себе оценку казалось настолько мерзким, что я так ни разу и не попробовал. Изголялся, подсматривал, спрашивал у соседей — это всё да, но ни разу не выпрашивал оценку. Однако очень много раз видел, как это делают, и более того, я ощущал вот это самое вышеописанное. Мерзкий привкус доказательства своей небесполезности, — нет, постойте, я ж сейчас про другое, — своей якобы осведомлённости в вопросе. Хотя бы на троечку. Я ощущал тяжесть времени и мутную вечность десяти минут общения с преподавателем.
Преподаватели смотрели на меня скептически и чего-то такое ставили. Чаще всего четыре. То ли из жалости, то ли оценивали упорство — когда человек на экзамене изо всех сил вытягивает себя с полного нуля до чего-то более-менее приличного, то ли… Хотя нет, в мои познания они наверняка не верили. Я сам сейчас преподаю и поэтому отлично понимаю: таким образом преподавателя обмануть невозможно.
И вот почему. Оба диплома (бакалаврский и магистрский) я написал сам. Работу вёл с подсказками научного руководителя, но тоже сам. Начал не за три дня до защиты, а за год. За это время, — с помощью коллег, но таки сам, — написал ряд статей про собственную работу. Так вот, на защите диплома время ни фига не тянулось. Меня останавливали. Мне говорили: «хватит, дальше не надо, уже оценка пять, уже двадцать минут доклада вместо десяти. Нам надо спросить ещё и остальных». А я говорил: «подождите, я же ещё даже треть не рассказал, тут же ещё столько всего интересного». До этого мне говорили: «максимум дипломной диссертации — шестьдесят страниц. Сократи свою хотя бы до восьмидесяти». Я отвечал то же: «но ведь непонятно будет. Я в сто двадцать уложился с трудом — и так чуть не все связующие слова выбросил, оставил только важное». Чудесным образом двадцать минут стали недостаточными для общения с преподавателем. Сто двадцать страниц — малым объёмом. Хотя при хреновой подготовке и при нежелании всем этим заниматься пять минут как тысячелетие, а десять страниц — как «Война и мир».
Когда делал сам, когда всё знаешь, когда готов, собственное состояние на экзамене настолько самоочевидно, что вопрос «четыре или три» вообще не стои́т. Стоит вопрос: «половину успеешь рассказать или только треть». Колебания тебя самого и преподавателя фактом своего существования намекают, что тут про отличные знания речь не идёт. Отличные, я бы сказал, годные знания проявляют себя так, что никаких вопросов на тему их подтверждения не остаётся. У преподавателя остаётся только один вопрос: надо ли с этим студентом пообщаться ещё, чтобы самому узнать от него что-то практически полезное. Всякие же попытки доказать «относительность знаний» — признак их, знаний отсутствия. И это тоже очевидно. Но не студенту, а преподавателю.
Вот с работой примерно так же. Производящему не надо терзаться сомнениями, производит он или нет. Не надо даже кому-то на стороне доказывать свою причастность. У него самого вопроса такого нет, поэтому нет и соблазна философски доказать, что он на самом деле не тварь дрожащая, а кто надо, но в виртуальном аспекте.
Описанный эффект психологического взросления не обманешь риторикой. Тут всё просто: чем чётче ты сам осознаёшь взаимосвязь твоих деяний и состояния окружающего мира, тем быстрее и увереннее взрослеешь. Когда ты выращиваешь еду для собственного прокорма, тебе всё предельно очевидно: вот тут пахал — вот тут выросло. Хорошо пахал — хорошо кушал. Плохо пахал — плохо кушал. Связь прямая и недвусмысленная. Мама с папой еды не принесут — только сам.
Когда ты не копал, а делал трактор, связь чуть менее очевидная. Там уже существенно больше этапов: сделал трактор, на нём кто-то пахал и потом ты хорошо кушал. Но поскольку трактор материален, тебе связь тоже вполне понятна: вот тут работал — вот тут трактор. Плохо работал — плохой трактор. Хорошо работал — хороший трактор.
Следующая ступень, положим, конструирование трактора. Тут ещё тяжелее отследить связь, но всё ещё можно. Поскольку, если ты правильный конструктор, то на сборку трактора по твоим чертежам неоднократно сходишь посмотреть.
Следующая — ты вёл бухгалтерию для конструкторов. Следующая — ты продавал тракторы. Следующая — ты рекламировал тракторы. Следующая — ты убеждал начальника, что рекламируешь тракторы. Можно придумать такое разбиение, при котором соседние звенья будут казаться практически неразличимыми. Идентичными. Но на одном конце мы имеем реально пахавшего для производства еды, а на другом — многолетнего инфанта с о. богатым внутренним миром, который производит потенциальную возможность преодолев множественные препятствия проникнуть в его о. богатый внутренний мир, от чего, конечно же, вселенная будет спасена и всё такое. Или даже, — хотя это одно и то же, — человека, который «не вмешивается, но по крайней мере, как ему кажется, не вредит». Он, правда, ест, пьёт, жжёт электричество и бензин, но ничего не производит, поскольку уверен в собственной самоценности. Это даже не вечный подросток, это вечный грудничок: его по факту его существования кормят папа с мамой или, если те не могут, специальные граждане — кормят произведённым кем-то другим, у которого, знамо дело, не такой о. богатый внутренний мир, поэтому те — быдло и на большее неспособны. Но он так хорош, так хорош — не ломает же. Зачем автор про него написал плохое?
Пригласили на урок в школу человека, который видел Ленина. Ну и, типа, учительница спрашивает: «расскажите нам о Ленине, какой он был?». Человек: «Ленин был очень, очень добрым. Помню, я маленький совсем, гуляю, прыгаю на газоне, а на лавочке рядом сидит дедушка Ленин. Сидит и бритвочку точит. Я прыгаю, смеюсь, а он бритвочку точит. Я голубей гоняю, а Ленин бритвочку точит. Я к нему подбежал, а он доточил бритвочку, сложил и убрал в футлярчик. А ведь мог бы и полоснуть!!!».
Вывод оттуда такой: невозможность обнаружения грани, ещё не говорит о неверности тезиса. Не смотря на потенциальную непрерывность возможных вариантов, с одного конца очевидно производитель, а с другого — очевидно бесполезный и никчёмный дармоед.
Для простоты, для раскрытия сути, деление описано как дискретное. На деле оно непрерывное. Всё множество вариантов отличается не гарантированностью взросления / его невозможностью, не причастностью к производящим / дармоедству, а вероятностями. Производящий и видящий результаты своего труда почти наверняка повзрослеет, перекладывающий, — непонятно для него зачем, — бумажки тоже может повзрослеть, но вероятность сего гораздо меньше. В разных профессиональных группах, таким образом, мы в среднем будем наблюдать совсем разные психологии. В некоторых, в частности, мы будем видеть почти стопроцентную уверенность, что «ничего нельзя изменить». Ну и прочие атрибуты детской психологии. Некоторым будет очевидно, что именно и зачем они сделали лично. Но их будет мало. Среди рабочих таких будет радикально больше. В среднем.
У одних групп работа подразумевает личное производство. Не персональное, в смысле, когда он один работает, а личное — личный очевидный вклад. У других групп будет иное: личный вклад вообще непонятен, да и не важен по сути. Отдельные представители, конечно, будут стараться всё наладить, улучшить, уточнить, разобраться, но первым при этом даже усилий прилагать не надо — сам характер работы уже все ответы на вопросы предоставил.
Когда рабочий ничего не делает, это практически невозможно скрыть. Учёному и сисадмину гораздо проще. А маркетологу, наоборот, надо приложить усилия, чтобы кто-то заметил, что тот ничего не делает.
Выращивающему картошку для собственного прокорма гораздо проще понять связь своих действий с изменением реальности, чем привинчивающему гайку на собираемые тракторы. Но последнему, в свою очередь, гораздо проще, чем диспетчеру рекламных агентов. Само собой, представитель первых из названных просто покажет выращенное, буде ему задать вопрос, а представитель же последних будет вынужден строить дикие философские конструкции и доказывать, что благодаря его усилиям, — можно в сферическом вакууме сказать, — раньше у Васи была буханка, а Петя голодал, теперь же всё наоборот: Вася голодает, а у Пети буханка. Но, извините, с точки зрения Космоса (как говорит Истинный Учитель Истины) изменить мир — это дать буханку и Пете и Васе или, как минимум, сделать так, чтобы у них обоих по полбуханки было. Мы же имеем одного сытого и одного голодного, как до, так и после якобы «изменений».
При этом, и менеджер ведь, в свою очередь, выиграет у конечного звена цепочки — бездельника с о. богатым внутренним миром.
К фактической полезности и даже необходимости работы описанное прямого отношения не имеет. Так, производящий еду строго для себя, пользы другим не приносит вообще. Тем не менее, весьма быстро взрослеет. Осчастлививший же полмира своей программой программист вполне может оставаться ребёнком до самых до седин. Мальчик на подхвате у академика полезен и академику и обществу (поскольку освобождает время академика для полезных вещей), но он всё равно — мальчик на подхвате. Даже если ему уже сорок.
Впрочем, некоторая связь между инфантилизмом и бесполезностью работы для общества всё-таки имеется. Не строгая и жёсткая, но она есть. Однако статья не про эту связь, она про другое.
Некоторые, дабы как-то вывернуться и самооправдаться, начинают рассуждать о диких «работягах» и высококультурных менеджерах. Ну, на деле, конечно, уровень образования сейчас у работяг даже в среднем повыше будет. Не диплом — уровень. Работяга по крайней мере знает, как и что устроено в области его непосредственных занятий. Офисный работник не то, что про свою сферу, временами даже про выполняемую им работу зачастую не знает практически совсем. Познания же его в культуре ограничиваются «читал Коэльо» и «думаю, что демократия — хорошо, но не знаю, что это такое».
Ну да ладно. Положим, что где-то действительно массово имеются высококультурные офисные сотрудники и дикие работяги. Если напрячься, то можно даже примеры привести. Вот, какие-нибудь китайцы на фабрике, целый день привинчивают крышку к айфонам за горсть риса. Живут в хлеву, работают по двенадцать часов в день без перерыва семь дней в неделю. И есть, положим, группа сисадминов, которые живут в приличных квартирах, работают по Трудовому Кодексу, хорошо кушают и успевают читать научно-познавательную литературу даже в рабочее время. Неужто первые более взрослые? Очевидно же нет. Поэтому выводы статьи, само собой, неверные.
Однако в статье про тенденции. Не про единственный универсальный и всеобъемлющий фактор, а про один из наиболее сильно влияющих. Конечно, трёхлетний может перегнать чемпиона мира по бегу — если чемпиону к ногам привязать дохлого осла. Но это никак не говорит, что «трёхлетние бегают круче чемпионов мира». Давайте обоим ослов привяжем и сравним? Давайте посмотрим, как проявит себя сисадмин или маркетолог при «китайском» режиме работы и условиях существования. Если хотя бы в животное не превратится, тогда уже будет, о чём говорить.
По факту же, при прочих равных — если «отвязать осла» — закономерности как в статье. И если конкретно ты, не взирая на характер работы (то бишь, более тяжёлые для взросления условия) всё-таки стараешься себя изменить, честь тебе и хвала. Так и надо делать. А если ты, напротив, соответствуешь описанным симптомам, пытайся себя исправить, а не доказать «гадскую неполиткорректность автора» и наличествующее у автора желание «сильно упростить мир». Само собой, единственный способ вывернуться — заявить об «охрененной сложности мира и полной его непознаваемости». Намекнув, что ты-то познал куда как больше. Ну, виртуально, фолк-философски познал: дескать, «оно всё очень сложно». Однако такое — симптом из числа описанных. Защитная реакция и одновременно попытка обосновать свой отказ как-то менять мир. Ведь выделенная закономерность по определению упрощение. Её для того и выделяют (абстрагируются), чтобы закономерность стала понятной и пригодной к выводам. Это упрощение нужно для того, чтобы знать, в которую сторону нажимать, дабы что-то в лучшую сторону согнулось. А вот «всё очень сложно» — почти прямая декларация «я ничего не понимаю, поэтому не буду ничего трогать». Попытка отринуть закономерности и запретить абстрагирование (отвлечение от деталей, то бишь) — верный путь к о. богатому внутреннему миру, полной неспособности/нежеланию как-то менять внешний и неизбежно вытекающему из всего этого паразитизму. Потом тогда не удивляйся, что тебя считают паразитом.
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →